Как-то давно, в конце 70-х, пребывали мы с женой Ларисой в компании, и кому-то в голову пришло спросить, а кто меня воспитывал? Я начал думать, что же сказать, но за меня точно и лаконично ответила Лариса: «Его воспитала улица…». Мало того, что моя бывшая жена была резко красива, она ещё была умна и проницательна. В её роду как-то хитро переплелись аристократические и простонародные линии, восток и запад, воспитанность и бесшабашность. Она уже через пару лет совместной жизни хорошо разобралась в моей рефлексии, часто этим пользовалась, и генетический код моего воспитания вычислила быстро.
Её оценка отнюдь не означала, что у меня был конфликт с родителями или что я их не любил или не уважал. Просто у моих мамы и папы не было времени, чтобы очень уж меня воспитывать. Да и я этого не жаждал.
ПАПА
Мой папа хоть и владел переплётным ремеслом и иногда помогал деду, когда заказов было много, всё своё время отдавал эстрадной музыке и тем производным от неё, которые это занятие подразумевало в то время: друзьям, подругам, пиву и отсутствию дома как неизбежному следствию репетиций, концертов и гастрольных поездок по округе. Его главным инструментом был аккордеон, а главным коллективом – агитбригада.
Папа был коренным егорьевцем и родился в проклятом 1924 году: почти все его ровесники-одногодки погибли на войне, в его классе в живых остались только он и ещё один парень, инвалид без ноги с похожей фамилией – Попцов. Может быть, поэтому папа так ценил легкость бытия и избегал всяческих семейных обременений. А ему в войну досталось, особенно в первое время. Как юноша с полным средним, он в 1942-м был направлен в артиллерийское офицерское училище в Иркутске, где они пили хвойный отвар, чтобы не заболеть цингой из-за холода и голода. Но доучиться не пришлось: началась Сталинградская битва, из курсантов сформировали миномётный полк и отправили туда, в самое пекло.
Была зима, до левого берега добирались пешком, на ночь останавливались в оврагах, рыли в скатах щели и забирались туда по несколько человек. Многие получали обморожение, а те, кто стоял в охранении, иногда замерзали насмерть. Жизнь полка была недолгой. Переправились на правый, фронтовой берег, и строем двинулись по дороге, которая втягивалась в подковообразную границу леса. Как только полк прошёл подкову, немцы, которые прятались в лесу, открыли массированный перекрёстный огонь из пулемётов и пушек по беззащитной колонне, у которой кроме миномётов в руках ничего не было. В это мясорубке погибли почти все, в живых осталось десять человек. Отца спасло то, что он нёс на спине миномётную плиту, в которую попал осколок. Контуженый, он потерял сознание и упал в снег, а тех, кто ещё метался по снежному полю, немцы добили. Потом была опять переправа, обратно на левый берег, на санях, в госпиталь, где отца лечили от обморожения и контузии. После госпиталя военную специальность миномётчика пришлось сменить на наблюдателя ПВО, туда брали людей с хорошим слухом, который, безусловно, был у отца. Задача наблюдателя – сидеть на точке в нескольких километрах впереди батареи и при помощи специального аппарата слушать небо. Если приближались самолёты противника, надо было на слух определить направление их движения, количество, тип самолётов и сообщить эти сведения по телефону на батарею. Думаю, что отец хорошо справлялся с этой задачей: слух у него был отличный, на аккордеоне он играл виртуозно и легко подбирал любую тему, гармонизируя и обыгрывая её на ходу.
Как он рассказывал, на фронте было несладко во всех отношениях до тех пор, пока не перешли границу СССР и попали в практически нетронутую войной Европу, оставив позади разорённую, разграбленную немцами территорию. Дальше был проще, сытнее и комфортнее исключая, может быть, тяжкую битву за Будапешт, когда их зенитной батарее пришлось стрелять прямой наводкой по «Тиграм».
Потом были София, Белград и Вена. В Вене папа прослужил до 47 года, но уже в составе оркестра. Помимо музыкальных способностей, папа обладал и приличными художественными, а до войны мечтал стать архитектором после того, как его проект моста, проект 16 летнего подростка, занял престижное место на конкурсе. Мост из-за войны так и не построили, но карандаш на клавиши папа поменял не сразу: в Вене он ещё попрактиковался в ню на молодых австрийках, о чём я узнал только в зрелом возрасте, когда мама решили, что такое мне показывать уже можно.
Культпросветучилища и музыкальных способностей папе хватило на то, чтобы руководить эстрадным оркестром или агитбригадой. Я помню два места его работы: клуб им. Конина и клуб училища ГВФ. (Любопытно, что хозяйка квартиры, которую мы с женой снимаем, тоже из Егорьевска. Мало того, она помнит моего папа по клубу им. Конина, который часто посещала в юности как участница художественной самодеятельности!)
Я любил ходить к папе на эту не самую тяжкую службу, особенно если это позволяло мне проникнуть по отцовскому блату на какое-нибудь кино или концерт. Помню безумный ажиотаж, когда прокат донёс до города «Человека-амфибию». На моих глазах люди лезли на чердак по пожарной лестнице, чтобы оттуда хоть краем глаза посмотреть на Вертинскую, Коренева и Козакова. Думаю, успех этого фильма зиждился не только на удачном сочетании фантастики и мелодрамы, но и на непривычно-красивой внешности главных героев: народу уже поднадоели шкапчики с косичками вроде Орловой и ширококостные колхозные молодцы а-ля Жаров, хотелось чего-то более свежего и яркого. Как результат – на вечернем егорьевском Бродвее, улице Советской, появились юные клоны Вертинской с раскосо выписанными глазами и юноши в светлых костюмах с причёсками под Коренева – официальный совхозно-частушечный стиль сдавал позиции на глазах.
Не могу сказать, что выступление папиного оркестра производило на меня большое впечатление: музыка в то время меня совершенно не интересовала. Но как проходили тогда концерты, описать стоит.
…В зале с лепниной и бардовыми портьерами собирается публика: женщины в тяжёлых вечерних платьях, мужчины в костюмах и мундирах в первых рядах партера, дальше – публика попроще, на балконах – руководство и блатные. В воздухе стоит шёпот ожидания и устойчивый микс из запаха духов «Красная Москва» и тройного одеколона, Занавес раздвигается, на сцене – оркестр, сидящий на двух, а то и трёх уровнях в зависимости от количества музыкантов. Выходит ведущий и очень театрально, целя кадыком в портер и растягивая слова как нынешний тинейджер жвачку, объявляет программу. На сцене нет микрофонов, всё «живьём», сразу в зал. Из-за кулис медленно выплывает крупногабаритная солистка в бархатном платье до полу, раскрашенная помадой и тушью как ниндзя нетрадиционной ориентации. Она подходит к краю сцены и принимает величественную позу заслуженной примы. Оркестр затевает вступление и через энное количество не очень стройно сыгранных медной группой тактов, солистка начинает петь…
Одна из причин, почему я тогда был равнодушен к музыке и не жалую оперу и оперетту до сих пор, состоит в том, что вокальные партии в этих жанрах исполняются так, что слов в ариях не разобрать: исполнители неестественно тянут гласные и глотают согласные и про что конкретно они так трагично рвут связки, понять совершенно невозможно. Я как-то спросил об этом деда и он, большой поклонник такого пения, дал мне либретто какой-то оперы, которую по радио крутили с частотой прогноза погоды. Я хоть и был маленьким, понял, что стихи, которые поются в опере, совсем не стихи, а некое литературоподобное месиво из корявых рифм и гласных.
В соответствии с этим стилем и пела та певица, концерт которой я описываю: в меру мелодичный вой под нестройные медные тянучки и внезапные брейковые выпады слегка истеричного барабанщика. После каждого номера – поклоны и сдержанные аплодисменты: люди культурно отдыхают после 6-дневной трудовой недели. В антракте – буфет с пивом, рукопожатия знакомых, дежурное «как дела». Но солистку можно было перетерпеть ради инструментального выступления оркестра: тогда можно было услышать и соло барабанов, и импровизацию саксофона, и какую-нибудь популярную музыкальную тему в интерпретации трубача или аккордеониста.
Если кто не знает, в сталинские времена синкопа как элемент ритма очень не приветствовалась и поэтому музыка в основном носила маршевый характер. Но ко времени того концерта, который мне так запомнился, Сталин уже умер, а с ним и табу на синкопу. Надо было видеть, как по этому случаю дорывались музыканты эстрадных оркестров, вставляя их где надо и где не надо. И как вздрагивали ещё непривычные к таким пассажам зрители, когда, казалось бы, на ровном месте оркестр вдруг со всей дури делал синкопированное тутти.
Работа эстрадником – на любом уровне – считалась непрестижной. Если о них и писали, то чаще фельетонные колкости или обличительные панегирики по поводу «музыки толстых» хотя настоящий джаз в СССР тогда практически не исполнялся . В общественном рейтинге музыканты шли где-то на уровне официантов и портных, то есть низшей касты обслуги, и им далеко было до стахановских небес сталеваров и комбайнёров. Я это очень остро чувствовал и сожалел, что папа при своих способностях не стал, например, преподавателем музыки или художником. Зарплата у него соответствовала занятию – где-то 40-50 рублей после хрущёвской деноминации. Но у тех, кто стоял за дверью Большой Советской Жизни и даже не пытался её открыть, были, как это часто бывает в России, свои маленькие привилегии: свободное время, которое можно было потратить на прогулки, пиво и общение; круг экзальтированных и преданных поклонниц; почти полное отсутствие общественных обязательств по выполнению плана, соцсоревнования и других выдумок партии по привлечению населения к производительному труду. И папа этим часто пользовался, иногда добавляя к списку необязательных занятий труды семейные.
Несколько праздное отношение папы к жизни иногда сменялось творческими порывами.
В 50- он написал несколько песен, ставших очень популярными, к пьесе «Размолвка» Юрия Мячина, Пьесу ставили в 120 городах одновременно, папу приняли в ряды ВООАП, правопреемником которого теперь является РАО, и иногда он получал небольшие гонорары. Даже в 80-е я сам доставал на 9 мая и под Новый Год квитки денежных переводов рублей на 120-150, очень при этом удивляясь: спектакль ведь давно не шёл. Когда с подачи Московской рок-лаборатории я сам стал членом ВООАП, то не преминул поинтересоваться этим. Оказалось, что в организации существовал специальный фонд, куда складывались невостребованные авторские – это когда деньги от исполнителей перечислялись, но из-за ошибок при заполнении репертуарной ведомости что-то путали с именами и названиями. Два раза в год, на 9 май и перед новогодними праздниками, эти деньги равномерно распределялись между членами ВООАП–ветеранами войны независимо от того, положены им были авторские или нет.
Папа был очень общительным человеком, да и занятия эстрадной музыкой подразумевали единение людей легких и весёлых. В нашем доме постоянно происходили какие-то вечеринки с пением песен и шумным застольем, которые заканчивались за полночь. Обычно все, кто далеко живёт, оставались ночевать у нас: ночные улицы Егорьевска были далеко небезопасны. На пол бросались старые пальто и матрасы, а я утром, идя в школу, перешагивал через расслабленные мужские и женские тела, стараясь их не задеть. Однажды такие коллективные сновидения чуть не закончились трагически. Мама с папой, я и сестрёнка спали в маленькой комнате, а гости – в большой. Почему-то ночью я проснулся и увидел, что в комнате висят дымные облака. Поняв, в чём дело, я ринулся к печке: так и есть, кто-то, видимо случайно, задел заслонку, и дым начал заполнять квартиру. Что в таком случае делать, я знал хорошо, и таким образом спас от угара всю честную компанию.
Как и дедушка, папа живо интересовался общественной и политической жизнью, читал газеты и слушал радио. Его идеологическим кредо было «всё, что ни делается наверху – к лучшему». Он не сомневался, что с приходом Хрущёва мы построим коммунизм и посадим яблони на Марсе, а с приходом Брежнева наконец-то нормально поедим что-нибудь кроме кукурузы. Он вообще смотрел на мир широко открытыми глазами оптимиста, жизнь которого может и не задалась так, как мечталось, но зато она задалась у других, и это здорово!
Были у папы и экзотические увлечения. Так как мы жили в полуподвале, это неизбежно привлекало крыс, которые плодились и жирели на помоях трёх окрестных столовых. С той же неизбежностью нам приходилось держать кошку-крысолова. Так вот папа очень любил наблюдать, как такая кошка исполняет своё семейное предназначение. В коридоре была большая дырка под ступенями в сени, именно через неё крысы чаще всего проникали в квартиру. Кошка это знала и постоянно контролировала дыру. Ночью, в самый разгар охоты, к ней присоединялся папа, и выглядело это так: перед дыркой сидит кошка, а за её спиной, на корточках папа. Полная тишина, ни шороха, ни звука, только тусклый свет лампочки ватт на 25. Вдруг кошка делает резкое движение лапой, из дыры на её когтях вылетает здоровенная крыса, и начинается стремительный и смертельный хоровод: крыса пытается убежать и спастись, но кошка – главный претендент на победу.
После того, как кошка отправляла к праотцам первую крысу, папа удовлетворённо шёл спать, а кошка продолжала своё дежурство. Свою добычу она никогда не ела, а складывала на коврик с той стороны кровати, где спала мама: так она отчитывалась о проделанной работе перед хозяйкой. Иногда утром мы обнаруживали 3-4 крысиных трупа и это было неприятно, но зато по самой квартире крысы почти никогда не бегали.
Как и всякий музыкант, папа был неравнодушен к выпивке, за что был пилен мамой вдоль и поперёк. Но очень пьяным я его не помню, он как-то знал, в отличие от деда, норму, а на мне эта русская беда вообще встала как вкопанная. Зато я помню, как мы ходили в гости к его фронтовому другу Ленушке на егорьевский пивзавод, где тот директорствовал. Папа в сером плаще и шляпе подходил к чану, где плескалось «жигулёвское», готовое к разливу, черпал полную кружку и со смаком выпивал под одобрительную улыбку друга: пиво и сухое вино было его гастрономической страстью, приправой к той лёгкой и незатейливой музыке, которую он любил и играл. Ленушка – так его все звали – был его настоящим другом и когда он в 70-е умер, папа по-настоящему плакал, что случалось с ним редко.
Как бы там ни было, его лёгкое и часто казнимое мамой жизненное шалопайство не мешало ему глубоко любить меня и мою сестрёнку Иринку. Папа никогда не был для меня ролевой моделью в профессии музыканта, но одно качество из тех, что мне от него передались, я ценю много выше других необходимых: прости, пойми и помоги своему ребёнку чего бы он ни сотворил; будь с ним в трудную минуту, а в легкую – не мешай ею наслаждаться. Вспоминая многие грустные, грубые и гнусные поступки, которые я совершал, удивляюсь его терпению и желанию не сколько осудить и наказать меня – для этого была мама, – а его потребности успокоить, дать подумать о содеянном и выйти из ситуации без озлобления. Сейчас я с радостью наблюдаю, как моя третья дочка Лера тоже наследует эти благотворные качества и чуть радуюсь за себя, что в одной из её самых трудных ситуаций вёл себя так, как это сделал бы мой папа.
Продолжение следует.
PS. Тем, кто хочет помочь мне финансово и в издании книги, вот куда можно послать деньги:
1. На карту МИР 2202 2009 3488 2471, Попов Сергей Евгеньевич.
2. На номер привязанного к Сберу телефона: +7 929 502 25 29.
Не забудьте указать, от кого: все, кто окажет мне финансовую поддержку, будут внесены в благодарственный список на одной из страниц мемуаров.
Все, кто пришлет мне 2000 рублей и более, получат книгу с автографом и бонусом – музыкальным альбомом “Жар-птицы” или “Алиби”.
Comments are closed