Мой дедушка родился в 1899 году, я хорошо помню фотографию дореволюционного Егорьевска, которая у него была: немощёная улица, двухэтажные деревянные дома, мужчины в картузах, лошади с повозками, вывески с «ятями».
– А ты здесь есть? – спрашивал я деда.
– Вот я, – отвечал он, показывая на маленькую фигурку подростка в мятом пиджаке и светлой косоворотке; лица было не разглядеть.
Фотография не сохранилась, и как-то, разыскивая в Инете старые фото моего родного города, я наткнулся на очень похожую открытку, тоже дореволюционную, но мальчишки-деда, конечно, на ней не было.
В принципе, таким город оставался и в 50-е годы: при советской власти некоторые улицы заасфальтировали, установили на них электрическое освещение, построили несколько административных зданий и клуб им. Конина. Жилья до 60-х, кажется, не строили вообще…
В Егорьевске я прожил с рождения до 12 лет, пока маму в 1962 году, по направлению после училища, не послали учительствовать в Дубну. Видимо, эта резкая жизненная перемена кристаллизовала мою память: жизнь в Егорьевске я помню хорошо, иногда детально. К тому же, вплоть до 1967-го, я каждое лето ездил туда на месяц к деду, и эти поездки как бы ретушировали мои детские впечатления: я опять попадал в ту же среду, в ту же квартиру, гулял по тем же улицам, общался со старыми друзьями.
Сам город расположен на юго-востоке Московской области, там заметно теплее и суше, чем на севере, где я живу сейчас. Одно из главных детских ощущений – летняя тёплая пыль, висящая над песчаными улицами, когда по ним проедет автомобиль или повозка, и тепло булыжной мостовой, которое мы, мальчишки, чувствовали своими босыми ногами.
Наша семья жила на перекрёстке улицы Советской, в доме 40, и Профсоюзной. Первая была заасфальтирована, а вторая – покрыта булыжником. У нас была квартира в полуподвале, её окна наполовину уходили в землю. Прямо перед домом – небольшой сквер, рядом – музыкальная школа, через дорогу – городской сад с аллеями, бильярдом, навесами для доминошников и шахматистов и летней танцплощадкой, где в праздники играл духовой оркестр, а вечером иногда показывали бесплатное кино. Это был почти центр города, провинциальная жизнь тут кипела и бурлила. Например, в соседних домах были целых три кафе и столовых, задами выходивших на Ивановский двор, названный так в честь многочисленной семьи Ивановых, проживавших там с незапамятных времён. Позади Ивановского был двор, за которым закрепилось название «Помойка» – не потому, что там было грязно, а потому, что там располагались помойки этих заведений общепита: отдельно для продуктовых отходов, отдельно, из кирпича, для золы. Отопление повсеместно было печным, топили и дровами, и торфом, и углём, а горячий угольный шлак, если с ним обращаться неаккуратно, мог запросто привести к пожару: всё вокруг было деревянным – дома, сараи, заборы.
Двор «Помойка» окружали частные сады, места наших регулярных набегов и нешуточных битв за урожай с хозяевами.
Совсем недалеко от дома была небольшая речка Гуслянка, но городской пляж был выше, у плотины, а тут – ручеёк, обросший осокой, поэтому купаться мы чаще ходили на пруд Ремесленный, что напротив соответствующего училища.
Как и большинство русских провинциальных городов, Егорьевск был в меру патриархален, но его вековое мещанское уединение иногда нарушалось промышленной экспансией – сначала фабрикантов, построивших ткацкие фабрики, а потом коммунистов, соорудивших пару заводов. Первые ещё построили для рабочих казармы и фубры, вторые обошлись уплотнением.
Ещё в городе было несколько училищ: культпросвет, медицинское и – самое заметное – техников ГВФ, которое впихнули в бывший монастырь. В этом училище какое-то время пребывал Чкалов, с которым мой дед, работавший там бухгалтером, играл в бильярд.
Помимо обычного транспорта, курсировавшего по городу и от него – автобусов и поездов (на паровозной тяге) – был и такой экзотический, как «кукушка»: поезд с более узкой колеёй и маленькими вагончиками, который возил рабочих из окрестностей и на торфоразработки.
Вообще в 50-е близость эпох и переломных моментов истории в городе и повседневной жизни очень чувствовались. Например, в домах было ещё много дореволюционной мебели, посуды, бытовых предметов – швейных машинок, сундуков, коробочек и даже белья и штор. В центре города сохранился красивый белый храм, мы ходили туда из любопытства, и, как настоящие пионеры, удивлялись крестящимся старушкам: бога нет, наука это доказала!
Революцию, помимо бесчисленных плакатов с лозунгами и памятника Ленину, представляли – для меня лично – три ветерана гражданской войны, жившие рядом: мой дед, дед моего друга Лёвы Анучина и ещё один, пытавшийся восстановить в своём сарае довоенный легковой ЗИС. Дед Лёвы постоянно щеголял в галифе и революционной фуражке, с ней связана одна история, которую я расскажу позже.
20-30-е годы, помимо заводов и училищ, можно было отследить по конструктивистской архитектуре клуб им. Конина, где некоторое время руководителем агитбригады работал мой отец. В 30-х годах практически во всех домах появились радиоточки, фактически – дирижёры повседневной жизни: по ним узнавали точное время, делали зарядку, слушали новости и отдыхали вечером под арии из оперетт и радиоспектакли.
Обычно радио не выключалось вообще: многие ещё по военной привычке ждали важных сообщений от этой чёрной картонной полусферы. И однажды дождались: с самого утра надтреснутый рваным диффузором голос замогильно вещал, что вот-вот будет важное правительственное сообщение. Многие, наученные бесконечными войнами, голодом, неурожаями и репрессиями, побежали в магазин закупаться спичками, солью и растительным маслом – тем необходимым, без чего невозможно приготовить лебеду и крапиву, коль хлеба всё равно не будет.
Но это было 12 апреля 1961 года, в космос полетел Гагарин. Так радость оттого, что не случилось войны с Америкой, слилась с неожиданной радостью, что мы их, гадов, обошли.
Дыхание войны было самым близким и горячим. Ветеранам было всего по 30-40 лет, это была особая каста, которой сходило с рук и пьянство, и драки, и измены: все понимали, что мужики пережили такое, что лучше простить и потерпеть. На улицах было очень много инвалидов – на костылях, с пустыми рукавами, с выжженными лицами.
Обычная картина: у пивного ларька на углу Горсада стоит группа ветеранов и пьёт пиво, доливая в кружку для крепости водочки. У них в ногах – пара инвалидов на дощатых каталках с подшипниками. Те, которые стоят – работают, у них есть деньги; те, которые на каталках – ждут, когда им нальют кружечку, дёргают стоящих за штанины. Когда толпа разбредается, у ларька остаются спящие, пускающие слюну инвалиды, под ними лужи: описались. Потом приходят родные – жёны, братья, матери – и забирают их домой: когда несут на руках, когда просто толкают тележку, когда – на подводе или тачке.
Если бы я увидел такую картину сейчас, я бы, наверное, расплакался. Но тогда это было обыденная и привычная часть моей детской жизни. Многие инвалиды нищенствовали наряду с нищими-профессионалами, которых тоже было достаточно. Но если первые просили на пропой, то вторые собирали на семью. Помню, как в документальном киножурнале, который в любом кинотеатре в обязательно порядке показывался перед художественным фильмом, я увидел разоблачительные кадры о таком нищем: приличный дом, дорогая посуда, серебряный столовый прибор… Журнал был всесоюзным, а нищий – наш, егорьевский, я его часто видел у церкви в каких-то обносках.
С войны же осталось много трофейной и лендлизовской техники – легковушки, грузовики, автобусы. Сильно битые войной, они доживала свой век, пыхтя по булыжным и грунтовым дорогам. Мне особенно нравился «Додж ¾» – до такой степени, что я подружился с шофёром, и он катал меня за так по городу.
Каждое утро дед отводил меня в детский сад, и каждое утро я видел такую картину: одноэтажный барак, перед бараком, на мокрой от росы траве стоит газогенераторный ЗИС, а его шофёр, в кепке и с беломориной в зубах, разжигает берестой топку титана. Такие грузовики делали во время войны и сразу после, экономя бензин. Ездили они медленно и натужно, и нам, мальчишкам, не стоило большого труда бегом обогнать его и показать водителю «козу».
Когда мне было лет 6, недалеко от нас начали строить жилой дом – единственный на весь город. Каждый день целые толпы приходили посмотреть на этот процесс и позавидовать тем, кто в нём будет жить: скученность и теснота, помноженные на всеобщую, глубокую бедность, превратили эту обычную стройку в егорьевскую сенсацию. Люди заворожено смотрели, как башенный кран таскает люльку с кирпичом, как маляры красят в жёлтый цвет оштукатуренные стены, как начинают играть на солнце оконные стёкла.
Строили долго, лет 5, и всё это время находились те, кто приходил и смотрел на происходящее как на сказку, в которой им нет места…
PS. Тем, кто хочет помочь мне финансово и в издании книги, вот куда можно послать деньги:
1. На карту МИР 2202 2009 3488 2471, Попов Сергей Евгеньевич.
2. На номер привязанного к Сберу телефона: +7 929 502 25 29.
Не забудьте указать, от кого: все, кто окажет мне финансовую поддержку, будут внесены в благодарственный список на одной из страниц мемуаров.
Все, кто пришлет мне 2000 рублей и более, получат книгу с автографом и бонусом – музыкальным альбомом “Жар-птицы” или “Алиби”.
Comments are closed